Джон: – Как-то мы с приятелем, который учился в Академии художеств, оказались на выставке Малевича. Спрашиваю у служителя выставки:
– А где «Чёрный квадрат»?
– На реставрации.
А приятель, знаешь, он шишкинец-айвазовец, это же пена-брызги, сказал с ухмылкой:
– А что там реставрировать?
А в другой раз был в музее Айвазовского в Феодосии. Хожу – меня начинает тошнить. Сажусь – мне становится хорошо, и я понять не могу…
– Это после «Девятого вала», видимо.
Джон: – Хорошо мне становилось в коридоре, где акварель Волошина.
– Ага, это…
Джон: – Волошин бесподобен. Он рисовал природу и передавал энергетику абсолютно…Например, Коктебеля.
– Ты считаешь, что поэзии нет в его работах?
Джон: – Есть поэзия. Но вот моя картина «Грибы» – это миры без солнца. Этого никто никогда не делал. Этого никогда никто не видел. Каждая моя картина – это окно в мир, о котором никто и подозревать не мог. И мне это интересно, драйвово.
– Хорошо, есть импрессионисты, есть Пикассо, но это всё разное восприятие мира. Твоё восприятие мира.
Джон: – Но… но это не разное восприятие мира. Просто я пишу свой мир. Я не делаю копий Господа бога. Это разные вещи. Это разный подход.
– Если уж так говорить совсем до конца, то Господ Бог везде есть.
Джон: – Ну, это вот риторика уже, – «Господ Бог везде есть». Но факт творчества – это когда картина рождается во мне. Мне не нужен внешний фактор. Я не делаю с натуры ничего. Она во мне рождается, во мне.
– Смотря что считать натурой.
Джон: – Я сижу один и просто читаю себя. И я создаю картины из чтения себя.
– Но это же и есть твоя натура, есть это твоё… твой inspiration.
Джон: – Согласен, да. Но внешне выглядит, что мои картины – это не фотографии действительности.
– Они не фотографии.
Джон: – А многие картины — это фотографии действительности. Почему? Потому что есть точно этот кусок природы, который берётся на картины. Да что там говорить? Поверь, Энди Уорхол, хотя он не совсем художник, но потому что он не копирует ничего, имел сильный успех, он же бомба.
– Кто?
Джон: – Уорхол, Энди Уорхол.
– Слушай, для меня, например, искусство то, что я очень люблю. Для меня искусство – вот это азиатское, особенно японское.
Джон: – Ну да.
– Вот это, вот, вот, вот это восприятие, вот этот фильтр мне очень близок. Может быть, я в той жизни где-то там была.
Джон: – Ну, конечно же.
– Понимаешь?
Джон: – Да.
– А есть академики. Но академия может быть в виде Энгра, и академия может быть в виде того же Репина, например. Ладно, Репина забудем, хотя «Девочка с персиками»…
Джон: – Репина сразу забываем, да.
– Нет, хотя «Девочка с персиками» – можно.
Джон: – Слушай, ну это можно. Но, если ты знаешь таких как Пикассо, Модильяни, Тулуз-Лотрек…
– Да, да.
Джон: – Блин, эти все Моне… Ты уже не можешь любить Репина, никогда не полюбишь.
– Мы не говорим о любить, но Куинджи ты можешь любить…
Джон: – Не можешь. Как сказал Николай Рерих, это «свинья в ермолке».
– И Коровина ты можешь любить.
Джон: – Да как ты можешь его любить?
– Они все из академии вышли.
Джон: – Как ты можешь любить Куинджи, который написал эту свою «Лунную ночь» – позорная картина для меня.
– Почему «Лунная ночь» – позорная картина?
Джон: – Я так 15 Лун в день нарисую лучше, чем он одну за свою жизнь. Потому что я люблю Луну, я знаю, как её рисовать.
– А почему тебе не нравится Куинджи?
Джон: – Вот это что «Ночное» его – настолько жалкое произведение. Если я пишу Луну, поверь мне, это настоящая Луна. А у него – «типа Луна». Ну, это смешно: она, во-первых, не должна быть похожа на Луну. Если уж писать Луну – не пиши её похожей на Луну. Вот как у Тоши картина «Полнолуние». Где она у нас? Покажу тебе сейчас её. Я же тебе показывал. Это называется «Полнолуние». И это – настоящая Луна. Не Куинджи этот.
– Все Тошины картины великолепны.